Профессия журналиста – травмирующая душу человека.
Как писал наш поэт Александр Павлов, «жить по совести надо, только выжить
нельзя». 25 лет, включая факультет журналистики, существовала я в этом
пространстве. И неприятностей было больше, чем приятностей. Может быть,
когда-нибудь сверху ударит такой луч Света, что оздоровит ум людей. Мечтатели –
наивные люди.
И всё-таки, не спугнув очарований, мне хочется
рассказать под определённым углом зрения о том, что было в жизни. Ведь было же
оно, хорошее. Под сенью симпатий и молодости на старости лет видится много
смыслов и значений.
***
Прибыла я в Магнитогорск тридцатилетней. Здесь
был вариант междугороднего обмена квартирами, здесь руководство газеты «Магнитогорский рабочий» (Ременник, Суворов, Богацкая) встретило меня очень
дружелюбно. Что ещё человеку надо? С тех пор уже 43 года в Магнитке. При Я. М.
Ременнике и потом было неплохо, тем более что всё познаётся в сравнении. Он не
властвовал, разделяя, а собирал, сдруживал; никого не унижал; умел оценить, когда
мы не вязли, как мухи на липучке, в словах, а находили жесткие, но не
оскорбительные, смешные или хрустальные сочетания этих самых слов.
Диссонансов в работе было немало. Всевластия
сталинизма уже не наблюдалось, но власть коммунистическая была сильна, иногда
карикатурно безмерна. Это чудо-юдо способствовало тому, что в партию, и в нашу
жизнь, на виду у всех вползали, как ядовитые змеи, настоящие чудовища. Мне
простительно так заблуждаться, ведь я нигде не была, кроме как в Союзе журналистов,
членом. Хотя все мы – члены общества…
Обязательства, рапорты, соцсоревнование, лозунги
– без этого нам, журналистам, было не обойтись. Наверное, в этом смысле легче
было Володе Мозговому и Ирине Кручининой, ведь про спорт и театр можно было и не
писать под знамёнами пятилетки или под прямым велением партии.
И всё-таки думалось, что от моих рассказов о
трудовых людях, о тех, у кого дело из рук не валится, «воспрянет род людской».
Ну, там « в царство свободы дорога…» и тому подобное очень поддерживало
настрой. Что поделаешь с таким мировоззрением, если учась в Свердловске, ты
однажды глаза в глаза встречаешься с близко проезжающим мимо тебя Фиделем
Кастро – знаменитым барбудос, команданте с острова свободы Кубы. От чего
свобода? От местной диктатуры и идеологической агрессии США. Это был неофициальный
визит. Фидель стоял в машине, выглядел необыкновенно высоким, мощным и,
конечно, красивым.
Кажется мне, или так обстояло на самом деле, или
молодость так глядела, но красивых душой людей тогда было больше. Я к ним как
пчела на цветок летела. Да мне такие и сейчас нравятся. Знаю одного металлурга.
Вот идёт он по городу, под ногами у него снег серый, а вспоминается ему, как
под плоскими сверкающими жемчужинами шла с ним рядом синеглазая женщина, и в
его стихотворении-песне уже очарованно витает « белый снег с голубыми глазами».
Недавно в рекламе показывали нашу реку Урал, и она голубая, голубая, не бывает
голубей. Так вот, у металлурга – правда души, а здесь – правда бизнеса. Знаю
двух пожилых супругов, бывших работников комбината, которые украсили свой дом картинами
товарища по цеху – «брата по судьбе, брата по огню, брата по горячим делам».
Увидела я картину: вроде про лужок, а на самом деле про могучее небо.
…Помнится, в пасмурный день сидели мы в нашем
промышленно-строительном отделе редакции, и молодой строитель читал нам стихи: «
Мне б той судьбы изведать уголок, в котором я – поэт. А тут звонят: надо идти
на задание. И попала я от одного поэта к другому, только к пожилому. Это был
приятный дядечка, умудрённый опытом строитель, со странной украинской фамилией
Херсун. Какую должность он занимал среди начальников треста «Магнитострой», чем
верховодил, сейчас не помню. Вот он меня по- настоящему удивил своим рвением к
красоте.
Мы были по делам реконструкции на
металлургическом комбинате. И вдруг он сделал «лирическое отступление» – повёл
куда-то в глубины металлургии.
– Должны же вы знать, хоть примерно, что мы с
вами тут строим – так сказал.
«Мы с вами». Я, выходит, строю с ним. Ну, такой
юморист. А разливка стали грандиозна. Испытываешь чувство, которое едва ли
передаётся словами «вдыхаешь полной грудью», «живёшь полной жизнью». В общем, и
сам он надышался огнём, и меня сподобил. Лицо у него было вдохновенное, речь
пышная – с тех пор я всех строителей стала воспринимать более романтически.
«Блокнот, да острый карандаш… да стук колес, да
спутник наш – запутанный вопрос» – так пелось в гимне свердловских журналистов.
Острый карандаш, конечно, всем понятная аллегория. Мы в «МР» писали в жанрах, и
у каждого жанра был свой стиль. Статья, передовица, зарисовка, информация, репортаж,
очерк, рецензия, интервью – всё так и стояло «шапкой» над материалом.
По шутливому выражению маститого строителя, я
строила множество объектов, моталась по заводам, газовым и железнодорожным
магистралям. И в отделе была единственной женщиной. Мне хотелось работать
именно с мужчинами, чтобы стать умнее. И никаких «шур-мур» меж нами не было. К
моим товарищам приходили другие умные мужчины. Нас часто посещали Саша Павлов,
Борис Попов, Станислав Мелешин – автор « Расстрелянного ветра», и ещё один
талантливый поэт, он же матерщинник, который будто нарочно испытывал меня на
прочность. Я к такому колориту приспособилась.
Была у нас в отделе взаимовыручка. Самым нудным
казался сбор информации – каждый должен сдать энное количество промышленных
новостей. Если, допустим, Раиф Шарафутдинов или Володя Кузнецов не хотели их
собирать или занимались чем-то важным другим, они оставляли меня один на один с
телефоном, говоря:
– Лера, сегодня ты, а завтра я.
Приходилось отдуваться за них, зато следующие
два дня и я становилась более свободной пташкой.
Как ни странно, продудев всю журналистскую жизнь
в железобетонную трубу, диплом на факультете я защищала по теме, называвшейся
примерно так: «Творческие союзы среднего Урала – кинематографии, художников,
композиторов, театральных деятелей», почему-то обошлась без писателей, видимо,
это была сама по себе отдельная и обширная тема. Но ведь я писала именно о
творческих союзах, а не вообще об искусстве и литературе. Тогда творческие
союзы ещё не были такой казёнщиной и формальностью, какими стали потом. Хоть
все и камуфлировали себя в одежды хамелеона, а дело всё же делали. Кстати,
кроме среднего, я была и на северном и полярном Урале (в Салехарде мы ходили по
деревянным настилам) – и даже, наверно, в Заполярье побывала, если Обская губа
Карского моря относится к нему. Там, в Губе, я умудрилась тонуть, как прежде
тонула в Волге, но тот случай был посерьёзней.
…Холл редакции в здании на улице Карла Маркса,
его вспоминаю. Однажды сижу у себя в кабинете, смотрю в окошко, а по двору мимо
типографии идёт Борис Ручьёв. У нас до этого была книгоноша и принесла его
книги, изданные в Москве «Современником» под названием «Магнит-гора». Я купила
несколько экземпляров и положила в стол. Бросилась я тогда в кабинет напротив к
Тане Дмитриенко, закричала: «Ручьёв идёт!» – и снова к себе за книгами. А он
уже впереди по коридору на клюшке качается. Мы с Татьяной пошли за ним с
подгибающимися коленями и проблеяли срывающимися голосами:
– Борис Александрович, подпишите нам ваши…
Книг было целых три, и он присел с нами в холле.
Одну подписал «на добрую память Валерии, от всей души. Б. Ручьёв», другую –
Тане, тоже коротко. А третью – кому? Моему отцу, проживающему далеко от
Магнитки. Тут великий поэт стал интересоваться, кто да что мой отец. Так и
потекла у нас беседа. Таня сидела и молча слушала. А я рассказывала. Мой предок
– сейчас директор объединённых ТЭЦ в Фергане в Узбекистане. В годы войны партия
выдала ему очередную путёвку в жизнь и направила на танкер, вывозить по морю
нефть из окружённого Баку до Большой земли. Там, в Баку, я и родилась. Жили
очень голодно, до сих пор, мол, наесться не могу. Отец пишет стихи, в которых
есть рифма, но нет поэзии. Он будет рад вами подписанной вашей книге. Писал
Ручьёв подольше, чем в первых двух. Так оно и получилось: папаня был в
восторге. Сейчас этот экземпляр находится у младшего брата в Краснодарском
крае, ибо на всю оставшуюся жизнь мы свято бережем память об отце-орденоносце,
любимом человеке.
Опять же кстати. В Краснодарском крае есть
станица Бесскорбная. Так ведь это одно название. А всё же, видимо, была причина
для такого обозначения населённого пункта – не только вечная мечта. Нередко всё
начинается бесскорбно да заканчивается прискорбно. У меня нередко так бывало.
С Ручьёвым состоялась ещё одна встреча. Иду мимо
холла к секретарю редактора, а там – Борис Александрович. Наглею, подхожу к
нему. Вижу, что не совсем здоров, а всё же прошу: пожелайте мне чего-нибудь
хорошего.
– Любите жизнь. – Говорит, улыбается и заходит к
Ременнику.
Его большую фотографию, сделанную в редакции
нашим гениальным фотокорреспондентом Геннадием Обрезковым, я храню до сих пор.
В холле находилась памятная плита, посвященная
магнитогорским журналистам, погибшим в годы Великой Отечественной войны. Моя
подруга Ира Харейн иногда говорила:
– Пойдем, посидим возле папы. И мы шли поболтать
возле этой плиты, где значилась хорошая русская фамилия – девичья фамилия
драгоценной Ирочки.
Ира. Очень грамотный, опытный корректор. Вообще
всё, к чему прикасались её руки, было аккуратно, искусно, эстетически выверено.
Мы, все редакционные, любили бывать у неё в гостях. Угощала она бескорыстно,
хлебосольно. Таких маринованных грибочков, рассортированных в баночках в зависимости
от размеров, мы нигде больше не видали и не пробовали. Впоследствии, когда у
меня были трудности, Ира и её муж Марк помогали, чем могли, и буквально
подкармливали моих детей. (У них был сад-огород). Рот до ушей у меня
растягивается, когда вспоминаю о ней. Так же, хоть я и не была уже на стезе
журналистики, мне помогала семья Котлухужиных. Дружба, оказывается, была
крепкой и надёжной.
…Все мы не безгрешны, не совершенны, но,
кажется, столько профессионально талантливых людей в «МР» больше не
сосредотачивалось никогда. Всяк кулик своё болото хвалит. Но и должна же быть –
где-то она существует – историческая справедливость.
В холле и днём бывало пусто: одни на заданиях,
другие слагают в кабинетах свои репортажи. А уж во время дежурств по выходу в
свет номера газеты в этом длинном коридоре были вообще пустота и тишина. Летишь
на скорости с листом газеты в руках и он, как парус, несёт тебя вдоль холла к
дежурному редактору или корректору. Сядешь на обратном пути в холле задумаешься.
Кажется, моё скрытое хобби – скорость. И, чтобы разогнать подступающую
сонливость, резвой лошадкой несёшься по коридору назад, к себе в кабинет.
И ещё немного о дежурствах. Они протекали в
очень аскетической, изнуряющей обстановке. О трудящихся можно было бы
позаботиться лучше, сделать потеплее и поуютней. Но в тоже время немыслимо
вольготно заснуть в ожидании звонка из типографии и сообщения о том, что
пробный номер готов, и ты иди, смотри, проверяй и давай добро на тираж.
Утром новорожденная газета была на столе у
каждого сотрудника редакции. Все хватались за неё, как за какую-нибудь
реликвию, все знали, какая бригада сегодня дежурила, и понимали «как им было
нелегко», особенно женщинам с детьми, как я. Газета лежала в почтовых ящиках читателей,
и никто не догадывался, что это мы, никому не известные ночные светлые чародеи,
доводили её до блеска.
Ездила недавно с сыном Иваном – замечательным
гитаристом – в Карагайский бор, и у меня возникло сравнение. Мы все, люди «МР»,
включая машинисток и телетайписток, однажды во времени стояли как непробиваемая
ветром высокая сплошная стена сосен. Мы дружили и в любой обстановке были интересны
друг другу. Обедать ходили вместе, по 5-7 человек, к этому часу старались вернуться.
Посещали либо ресторан возле редакции, который днём становился столовой, либо
пельменную, либо театральное кафе.
По праздникам собирались в актовом зале.
Редактор мог с нами и потанцевать, что было для нас честью. Полушутя, он
говорил мне: не смотрите на меня так ярко пронзительно. И чего ему, думаю,
дались мои глаза? Особых габаритов не имеют. А однажды, вполне серьёзно и
устало, заметил: какое красивое на вас платье. Мне казалось, что когда он делал
комплименты сотрудникам, ему становилось легче. Тяжестей на нём висело немало и
выруливать было непросто.
В детстве моя дочка была хрупкой красавицей. Это
приметил наш фотокор Гена и сделал её художественный портрет, и в один из дней
– это выглядело неожиданно и смело – поместил в газете прямо посреди всех серьезностей.
Назывался сей опус «Катюша». Никому же неизвестно, что это ребенок сотрудника
редакции. Скорее всего, дело было так. Какой-то материал срочно пришлось снять
с полосы и в оставшийся пробел ставить оказалось нечего. Не будешь же резать
другую статью. А фото пришлось впору. Никаких «рассуждений» по этому поводу в
редакции не было. Заходили, улыбались, поздравляли.
Думаю, в те годы большой заслугой «МР» перед
обществом было наше «писательство» о работающем люде. Хоть слово и взято в
кавычки, но добротный очерк – это уже творчество, а не унылое топтание на
биографии. Может быть, поэтому у нас и существовал свой творческий Союз –
журналистов. У меня, например, образовался «рецепт по изготовлению» очерков,
ведь в делах трудового человека необходимо находить «изюминки». Они «сыпались» с
героя только в том случае, если ты на время влюбишься в него, отчасти став
поэтом; если ты искренен и всячески расположен к нему. Люди раскрывались передо
мной.
Иван Сигеев, составитель поездов станции
Магнитогорск в своё время не считался самым лучшим учеником Алексея Черешнева.
Зато потом стал уже для своих учеников лучшим учителем. И вот однажды в зоне
повышенной ответственности парень подвел его. Тогда профессиональная связка учитель-ученик
оформлялась чуть ли не под протокол. «Как мать дитя, наставлял я его беречь
рабочую совесть, а он…» Два года после этого Сигеев не брал под опеку никого и
посылал всех на этом настаивающих к чёрту. В общем, конфликтовал с начальством.
…Мой собеседник, увидев кого-то, машет ему рукой
и подводит меня к парню. Дело, мол, он любит, к делу тянется, всё ему
интересно. Такому помогать – времени не жалко. Ученик от похвалы учителя
смутился. Двое мужчин. А как мать и дитя.
Вот как начинался очерк о начальнике участка
«литейки» металлургического комбината – завода по ремонту горного и
металлургического оборудования – Николае Евдокимовиче Коваленко. «Сам звонит и
спрашивает: «Это откуда?» Вообще манера речи у него отнюдь не изысканная и
меня, честно говоря, покоробила. Знаю, вчера не него свалилось много неприятностей.
Всё не ладилось, и дома, и на работе. А тут я к нему пристаю. Похоже, мы друг
от друга не в восторге. Но что-то в настроении слегка изменилось. За окном
дождь хлынул и, наверное, помог. В комнате, за стеной которой дышала жаром
вагранка, стало как в сумерки. А от рассказа сидящего напротив человека на душе
почему-то становилось светло, будто это у тебя, после необыкновенных
трудностей, наступил главный победный час. И, предчувствуя его заранее, ты
ощущаешь в себе великую силу-силушку».
Екатерина Степановна Переведенцева, бригадир
цеха эмалированной посуды, была такой хорошей, искренней и открытой, что сама
будто просилась «на гимн». Но торжественность ограничилась только первой
страницей газеты – с портрета смотрела женщина со всеми трудовыми наградами, и
о ней официально рассказал Г. Крестьянинов, начальник производства товаров народного
потребления металлургического комбината. А на развороте, на пол-листа газеты,
сверху вниз лились такие мои теплота и уважение к ней, что диву даёшься, где
был тот чистый родник, из которого я начерпала столько живой воды. Всякая
технология – только как фон, как «кирпичики» пространства, на гвоздиках которого
красуется портрет души человека, не родного по крови, но ближнего твоего.
Добавлю: я никогда не пользовалась своими
обширными знакомствами с начальниками, имевшими не какую-нибудь, а самую
настоящую материальную силу, в личных корыстных целях. Оберегала свою
журналистскую свободу. Психология – симпатия, эмпатия, антипатия – куда от них
денешься.
Хорошие очерки писали Нина Московец, Ира
Кручинина, Раиф Шарафутдинов, Таня Леус, Володя Мозговой. Да, мы поднимали дух
человечества Магнитки, а это, на мой взгляд, лучшая цель жизни журналистов,
может быть, даже божественная. Создавать людям «минуту славы», приветствовать
без словесных выкрутас, писать по-русски и грамотно, понятно, не злоупотреблять
их, людей, откровенностью, не обременять их своим журналистским выпендриванием.
Это надо уметь. Читаешь, бывало, не свои очерки, и радуешься, по-доброму
завидуешь: ну, надо же, какие у меня талантливые коллеги.
А и нас, газетчиков, умели похвалить. Помню
областной конкурс журналистов на «премию имени Сыромолотова». Победителей в нём
было трое. Златоустовец, челябинец и я, магнитогорочка из промстройотдела «МР».
Диплом, медаль, какие-то денежки. И сообщение о нас в газетах, по областному
радио. Даже концерт по заявкам был, хотя я ничего не заказывала. О жизни
журналистов всей страны рассказывал тогда красивый глянцевый журнал
«Журналист». В одном из номеров есть моя фотография с тремя детьми и заголовок
– «Мой дом – Магнитка». Имеется у меня также грамота Комитета по печати Совета
Министров СССР, на основании которой впоследствии я стала ветераном труда. Всё
по-другому обстояло тогда в журналистике.
Я сказала, что люди раскрывались, а мы не
злоупотребляли их доверием. Но в редакции нашёлся тот, кто сумел навредить. Что
он сотворил, новый редактор, с нами двоими, человеком со стройки и мною, из-за
своего честолюбия и лицемерия. Строитель назвал меня потом представителем
второй древнейшей профессии, в худшем варианте. А вот к тому, за что он меня
приватно обозвал, я не имела никакого отношения, ибо выполнила работу хорошо.
Душевная травма – тяжелейшая. Не знаю, помнит ли этот случай тогдашний
заведующий отделом Миндихан Котлухужин. Каждый помнит своё. Да ведь больно было
мне, а не ему.
Потом… Пришли вообще иные времена. Нас хотели
приучить лгать, не морщась, чёрное называть белым. Не можешь? Значит, не умеешь
работать. Наша прошлая журналистика (и всё, чему нас учили) здесь, на этом
месте, перестала существовать. В кабинете ответственного секретаря (не путать с
секретарём при редакторе) на видном месте появился… Дневник. Как у любого
школьника, только общественный. В нём нам ставили оценки – от двойки до
пятерки. В моей графе, кроме троек, ничего не было. Слабаки торжествовали. В
одночасье, по щучьему велению, по чьему-то хотению, вдруг стало так, будто я
шибко ошиблась в выборе профессии. Теперь я думаю: возможно, это действительно
так. Ведь идеалы и действительность не совпали.
Вирус антисовести перебросился на корректорскую.
Там начались разборки и экзамены по правописанию – пример того, как один
завистливый человек под опытным руководством может устроить унизительное и
возмутительное шоу.
«Ах, тяжко, тяжко мне сознанье бессилья моего».
(Из оперы «Князь Игорь»). Я ушла тихо, положила заявление на стол и исчезла из
виду. Ушли тогда многие непримиримые сотрудники.
О том, что происходило с газетой дальше, не мне,
в общем-то, судить. Слышала, что заместителем редактора, и магом её, стал писатель
Атеев. От его «кладбищенских загадок» млело пол-Магнитки. Газету вырывали друг
у друга из рук. Может быть, тогда он спасал прогорающее печатное издание? Но
как бы ни был писатель талантлив (не знаю, не читала, по мне, так лучше читать
Блаватскую), какое отношение ко всему этому имеет журналистика?
Нео-журналисты с выгодой для себя легко
перескакивали с идеологии на ценности раздельного питания и очищения кишечника.
Один и тот же автор, обладая очень лихим пером, людям то мозги промывал, то
желудок и кишечник. А редакционные пятёрочки в Дневнике радостно плыли по этой
промывочной клоаке. Городской ли солидной газете этаким делом заниматься.
На страницах газеты появился автор-супостат Катков.
Может быть, чернухой он тоже «спасал»? Кто это мог быть на самом деле? И кто
это там укрылся так? А подозрение и очередное разочарование в человеке –
чувство для меня трудноподъёмное…
Мне вспомнилась анекдотическая фраза: чувство
обиды необходимо для дальнейшей борьбы за существование. Да какая тут обида? На
мой отстранённый взгляд, это переворот в журналистике. Сама жизнь тогда стала
изменяться, и «борьба за существование» приняла невиданные ранее формы.
Говорят, незаменимых нет. Да есть они. Наш
президент Путин, например. Или подмосковный фермер Стерлигов. Но в большинстве
случаев эти, не взаимозаменяемые, на Олимпы не взлетают, через триумфальные
арки под фанфары не проезжают. Они и есть спасители Родины, особенно в трудную
пору. Всякие «щелкопёры» (от выражения щелкать пером) их, естественно, не
любят.
Ну, ладно. Потерпим и перетрём. Истину можно
определить по сиянию, которое от неё исходит. Но трудная это задачка. Лучше,
наверное, научиться видеть сияние, исходящее от людей, пусть несовершенных, ибо
идеальных на Земле нет.
Прошли годы на другом поприще, где всё было не
моё. Но спасибо за то, что приютили, до пенсии дали доработать при наступающей
глухоте. «На пенсии», лет шесть назад, встретила двух супругов, «увяданья
золотом охваченных». Интересно они живут. Посмотрела, посмотрела я на них, и
написала стихотворение. Выходит, тоже изведала тот уголок судьбы, в котором я –
поэт. И где-то далеко за туманами осталась жизнь, которая колошматила и выбрасывала
на обочину. В моём «опусе» есть поэзия, ритм, но маловато рифмы. За рифмой я и
не гналась – стих будто сам себе выбрал такую стихию танца. Похоже, только в
тысячу раз лучше, писал Уолт Уитмен. Однажды я попробовала продвинуться на
литературную страницу «МР», но тогда меня в те врата не впустили. Может быть,
сейчас получится? Итак…
СТАРИКИ
Для глаз тут – целая радуга света.
У осенних деревьев есть величественная чистота,
Поразительные и пронзительные почему-то
Эти щемящие душу растительные облака.
Стоит среди них старик и ждёт от себя ответа:
Отчего так тонко уходит природная красота,
А я вот, дряблый и уродливый телом,
Увядаю грубо, искажают меня слепота, глухота?
Хотя…здесь жена моя,
Слабая эта старушка расписывает
Мечту на холсте, управляет мистерией красок.
Пурпурные листья мыслей она нанизывает
На древо жизни, удивляя меня картиной-сказкой.
Что знал о старости поэт хороший Уолт Уитмен,
Не случайно же он вот такое писал:
Среди всех величественных красавиц мира
Он краше старух никого не встречал?
«Да, телом солнечные вы уходите, –
говорил старик куполам листвы, –
Я ж, человек, – солнечный духом, –
заметили, может быть, это вы».
Поражённые, вопрошающие,
завихрились от ветра листья травы.
А у него, прекраснейшие,
опадали золотых стихов листы.
Что касается прекрасных старушек, то Уитмен был
патриотом своей страны, и поэтому американские бабушки особенные. Но, скорее
всего, он имел в виду их вклад в жизнь общества, их мудрые речи и взгляды, натруженные
руки и ноги, которые о многом ему говорили.
…Пожилые люди часто берутся за воспоминания. Что
касается моей личной судьбы, то я, хоть и написала всё это, считаю так: было,
прошло, ушло-растаяло, и ни о чём сожалеть не надо. К тому же в таких
воспоминаниях у любого человека хвастовство проскакивает – не будет же он сам
себя грязью обливать. Это обычно делают другие.
Я, как те старики из стихотворения, тоже
стараюсь жить интересно, на свой манер. Пишу книги под псевдонимом Мария Ланца.
Жил-был на свете мой кумир итальянский певец Марио Ланца. Ну, а я – просто
Мария. Ланца в переводе – иносказательно, образно – всепроникающий луч. Мне,
нескромной, это подошло. Недавно на сбережения от пенсии сделала крошечным тиражом
книгу «Хрустальной горы хозяйка», романтическо-фантастический, философский
роман. Так и тянет творчески состояться.
И, как заключение. Хорошее не должно пролетать
незаметно. «В сердце я навек сохраню искреннюю преданность вам…» – талантливым,
непродажным, незаменимым братьям по перу из «МР». Словечко «навек» в мои годы
звучит как-то двусмысленно. Хотя… древняя мудрость утверждает: некая «чаша
сердца» дана человеку на все его воплощения до конца существования этой
Вселенной. А конец ещё очень далёк. Так что, может быть, у меня не только век,
а и целая вечность впереди.