Моё детство крепко связано с ребятами из блокадного Ленинграда
Когда их привезли в Макарово, не помню: была еще мала.
В деревне их звали просто – ленинградские. Человек двадцать, в основном мальчишки, жили в большом деревянном, странном для маленькой деревни двух-этажном доме. Рядом в простой избе находилась столовая. Кормили ленинградских для того времени неплохо. Колхоз выделял мясо, муку, картошку, кое-какие продукты привозили из райцентра. Все жалели этих детей и старались подкормить. По крайней мере, ни один из них в нашей деревне не умер. Как только ленинградские окрепли и пришли в себя от страшных воспоминаний, они превратились в таких же сорванцов, как и деревенские.
Мы не разбирались, кто есть кто, могли в пылу игры дать тумака и тут же получить сдачи. Весной вместе ловили майских жуков, которых особенно много было на огромном тополе возле нашего дома. Засовывали в спичечный коробок (большая редкость в то время) и, вырывая друг у друга, слушали, как они там скребутся. До темноты играли в лапту на поросшей густой травой лужайке, в городки, догонялки, прятки…
И вдруг в деревню привезли кино. Как стемнело, натянули между двух шестов простыню, застрекотал движок, и мы, ребятня, застыли от чуда. Так впервые я узнала, что такое кино, и впервые увидела Чарли Чаплина.
Утром спозаранку мы убегали за ворота. Лес подступал к деревне вплотную, и вся она была обнесена тыном, чтобы скот не разбредался. На влажных, еще не засеянных полях прорастали мясистые розовые стебли с рассыпчатыми шишечками на верхушке. Это были побеги хвощей. Мы их называли столбиками и ели, что называется, от пуза.
Или кто-нибудь звал: «Пошли есть заячью капусту!» И мы бежали на берег тихой и чистой речки Неи, где росли кисленькие листочки, похожие на клевер.
А еще варили на костре жвачку. Рецепт ее уже не помню, знаю, что это были сосновая смола, тонкие листочки бересты и что-то еще. Но получалось вкусно и надолго.
Полно было щавеля, ягод, грибов. Поэтому лето проходило весело, беззаботно и даже сытно. Ведь у деревенских не было обедов по расписанию, и подножный корм здорово выручал. Зимой хуже. Бывало, и хлеба не хватало. Его пекли хозяйки в русских печах, если была мука. Хотя, конечно, настоящего, до истощения, голода не было. И мы все равно веселились. Катались на санках, а то и на собственном заду с речного берега. Играли в снежки, но чаще всего в войну, вырывая «окопы» в сугробах и «стреляя» из палок.
У ребят постарше была еще и школа. Находилась она в соседней деревне, километров четыре-пять по дороге, что шла посреди полей. Надо сказать, что слово «поле» в костромских лесах понятие условное: небольшие, очищенные от зарослей заплатки. А вот другая дорога проходила по просеке в лесу, зато была в два раза короче. Волков же в военные зимы развелось изрядно: охотники-то были на фронте. Ночами хищники нередко забегали в деревню и утаскивали собак, если хозяева забывали взять их в избу.
Темным морозным утром собиралась ватага учеников. И отправлялась по просеке. У каждого в руке зажженный смоляной факел. Кричали, шумели, размахивали огнем. Взрослые их провожали редко: в колхозе и зимой хватало работы. Бабы да немногие старики ухаживали за скотом, обмолачивали вручную снопы ржи и ячменя, перебирали картошку. Пряли лен, ткали. Они тоже были на фронте. На своем.
Но вот покатился победный сорок пятый год. Ленинградские стали реже ввязываться в игры. Караулили письмоноску: а вдруг кого-то разыщет письмо? Или подолгу стояли у ворот, что выходили на дорогу к райцентру. Может, появится на ней пешеход, и это будет отец, мать, тетя…
Иногда такое случалось.
…Мы проверяли себя на смелость и прыгали с крыши колхозного сарая на кучи рыжего мягкого мха, приготовленного для шпаклевки щелей в стенах. Вдруг бабы бегут, кричат:
– Витька, что же ты?! Отец за тобой приехал…
Мы как воробьи сыпанули с крыши. Витька несся впереди, взбивая босыми ногами белую песчаную пыль. И замер. Столько лет прошло, а я все вижу: застыли на дороге высокий худощавый офицер и мальчишка. Отец и сын, обретшие друг друга. Редкое, нечаянное счастье.
Шли дни, недели. Еще кое-кого из блокадных детей разыскали и увезли родственники. Но их мало было, таких счастливцев. И вот оставшихся посадили на устланные соломой телеги и увезли в детские дома. В Кострому, а может, в Ярославль. Мы плакали, прощаясь, совали на память самодельные игрушки, мальчишки расставались с любимыми рогатками. Ленинградские обещали писать и когда-нибудь приехать повидаться. Не приехали…
А письма, может, кто и написал со временем. Но деревни Макарово скоро не стало. Старики повымерли, молодежь разъехалась. В начале шестидесятых я приехала к родственникам в Нею и потянуло меня в Макарово. Но там оказалась воинская часть. С трудом уговорила неуступчивого командира, что это моя родина, что приехала издалека, с Урала, и он разрешил пройти по бывшей деревенской улице.
От нашего дома ничего не осталось. Вместо огромного тополя, возле которого мы ловили майских жуков, стоял большой круглый, как стол, пень. Я присела на него, прикрыла глаза. Почудилось, сейчас Сашка, самый задиристый из ленинградских, поддразнит: опять, малявка конопатая, под ногами путаешься?
Но – никого. Так я окончательно простилась со своим детством. Которое так крепко было связано с ребятами из блокадного Ленинграда. Забылись лица, имена. Но так порой и хочется окликнуть:
– Где вы?
Коллаж Екатерины КОНЬКОВОЙ