Всероссийский литературный форум «РыжийФест» прошел в последние выходные сентября в Челябинской области. В числе городов, которые принимали гостей фестиваля – известных писателей и драматургов, оказался и Магнитогорск.
В Центральной городской библиотеке имени Б. Ручьева у магнитогорских читателей была возможность пообщаться с сразу тремя представителями творческой интеллигенции России – журналистом и литературным критиком Константином Мильчиным, драматургом Еленой Радченко и
писателем, поэтом, драматургом Сергеем Носовым.
Сергей Носов – лауреат премии «Национальный бестселлер» (2015), которую он получил за роман «Фигурные скобки», финалист премий «Большая книга», «Русский Букер», «Новая словесность», автор шести романов, многих пьес, малой прозы, однако в общении он очень прост, с удовольствием делится с читателями своими творческими наработками и планами, рассказывает о своих книгах и жизни. Общение писателя с магнитогорцами шло более часа, а мы процитируем наиболее интересные моменты из этой беседы.
О себе
– По первому образованию я техник, окончил Ленинградский институт авиационного приборостроения, а потом еще – литературный институт, и по сравнению с ЛИАПом он казался клубом. Работал инженером, затем в редакции детского журнала «Костер», на Радио России.
– В «Костер» меня взял детский писатель Святослав Сахарнов, он главным редактором тогда был. Взял на ставку, которую никто не должен был сверху утверждать – обком, начальники большие… Это был 1983 год. А так получилось, что на этой ставке за несколько лет до меня был Сергей Довлатов. Я помню, как в редакции обсуждали его как сотрудника, который еще совсем недавно здесь находился, дырочка была где-то на диване, которую он сигаретой прожег. И уже позже читал, как он с большим сарказмом описывает «Костер» и тех людей, с которыми я там работал.
– Когда я был совсем молодой, лет 20-21, у меня в голове что-то щелкнуло, и я начал писать стихи. На то время у нас в Ленинграде было 40 литературных объединений – такая литературная среда, это был конец 1970-х. А потом мои стихи выродились в прозу.
Затем я оказался на Радио России. Там были замечательные актеры, звукооператоры, режиссеры, и они меня подбили: напиши пьесу. И вот я, молодой автор, слышу звонок. Снимаю трубку: «Говорит актер Алексей Петренко, мы с Альбертом Филозовым ставим вашу пьесу, не возражаете?». Я сначала подумал, что меня разыгрывают, но они меня пригласили на премьеру, которая состоялась в Челябинске, на фестивале камерной пьесы, вместе с ними, великими актерами, которые ко мне, как к драматургу, относились с большим уважением.
Эта пьеса называлась «Дон Педро». Она про двух пенсионеров, у одного и них племянница выходит замуж за бразильца, и они обсуждают эту тему, а сам он в пьесе не появляется. Трагикомедия такая. Вообще жизнь человеческая сама по себе похожа на трагикомедию.
О творчестве
Поскольку я плохо представляю своего читателя, то я его представляю в виде своего двойника и пишу так, чтобы ему интересно было. И этот фокус, мне кажется, получается. Поэтому иногда читаешь сам себя и думаешь: о, как интересно. Есть авторы, которые могут в день по рассказу писать, мне же надо увидеть что-то такое, почувствовать изюминку какую-то, а дальше – только техническая работа. Но без чего-то неизреченного она не получится.
Вообще начинает получаться произведение, когда герои оживают, начинают говорить друг с другом, и тут надо их контролировать, потому что должна быть какая-то авторская воля по отношению к персонажам. И потом, мы с ними в разных измерениях: они же не знают, что я есть, а я знаю. Я знаю, чем все закончится, а они не знают. Как и мы тоже – живем, а тот, кто автор, смотрит сверху, он-то все знает, а мы – нет.
Я реалист, даже гиперреалист, но реальность – она такая странная на самом деле. Вообще много странных дел происходит на свете. Сказать бы год назад, что будет такая встреча, где мы в масках сидим – никто бы не поверил. И никто не знает, что будет завтра, послезавтра – мы вступаем в какую-то зону неопределенности, как в моем романе «Фигурные скобки».
Вдохновляет реальность как таковая. Не хочется громких слов, но, когда Блок говорил «музыка революции», он имел в виду что-то похожее. Сейчас не музыка, а какофония. Какофония сегодняшнего дня.
Что касается премий, раз уж вы спросили, я бы сам себе дал за «Франсуазу или Путь к леднику». Это роман о герое и его любви и ненависти к некоему объекту… не антропоморфному… и сложных с ним отношениях. На самом деле он болен, у него межпозвоночная грыжа, а поскольку он заговаривает боль, он с ней общается, и он ее назвал почему-то Франсуаза. А жена вместе с этим объектом и своим мужем составляет треугольник и ревнует, отправляет к психотерапевтам, чтобы они его вылечили. И плюс там есть индийская линия… он конструктивно хорошо задуман.
Сейчас я технически уже доделываю книгу о памятниках, снова рассказы захотелось писать. Есть в разработке роман. Вообще я очень долго пишу. Если роман пишу, обычно дохожу до половины, потом ужасаюсь: боже мой, как много времени потерял, зачем я это все делаю, и забрасываю. Потом через год, через несколько лет снова возвращаюсь к этому тексту, второе дыхание открывается.
Я раньше удивлялся, как это Толстой по 6 раз переписывал «Войну и мир», а сейчас мне кажется, что 6 раз – это еще не много.
О литературных ориентирах
Уважаю классику – Гоголя, Толстова, писателей 20-х годов прошлого века – Константина Вагинова, Леонида Добычина… И чем дальше живу, тем больше читаю то, что в школе читать не хотелось. Достоевского перечитываю, «Преступление и наказание». У меня буквально на днях должна выйти «Книга о Петербурге», где две главы как раз о Достоевском и этой книге. Хотя о ней много написано, но, если выбрать определенный ракурс, окажется, там столько не исследованного! Ведь Раскольников так и не покаялся там, нет… Хоть он и целовал землю, но буквально за час до того он говорил, что не зря убил. Интересно, как его Достоевский, как заставляет совершить преступление, на каторгу отправляет, а потом начинает выгораживать, чтоб мы ему сочувствовали: он хороший герой, вот только зачем-то преступление совершил. И получается, что сам роман о том, что можно возвратиться к жизни из любых обстоятельств.
Кортасар говорил: «Роман побеждает всегда по очкам, рассказ должен выиграть нокаутом». Если бы я собирал антологию рассказов, на которых стоит учиться, я бы туда взял Антона Чехова «Крыжовник», Джеймса Джойса «Мертвые» из «Дублинцев», Дж. Селинджера «Дорогой Эсме с любовью и всякой мерзостью», а еще был такой автор Рид Грачев, в Ленинграде жил, писал в основном в 1960-е годы, он дал большой толчок ленинградской прозе. Он немного написал, рассказов 20, и 4-5 из них – изумительные. Я что-то из них бы тоже в эту антологию взял.
О памятниках
У нас есть памятник Дмитрию Менделееву, он сидит напротив Технологического института и так странно руку держит. А я жил неподалеку, каждый день ходил туда-сюда, и однажды решил посмотреть, что за жест такой странный. Подошел – а у него там папироска. Менделеев же был великий курильщик, и скульптор позаботился о том, чтобы он даже в таком облике не изменял своей привычке. А так как на улице вроде бы нельзя, он ее прячет. Это меня так растрогало, что я стал присматриваться и потом написал книгу «Тайная жизнь петербургских памятников».
Я обнаружил, что действительно памятники живут какой-то странной тайной жизнью. Мне показалось, что они – своего рода почти цивилизация, что-то между царством неживой и живой природы. Такое допущение я себе позволил и начал смотреть с этой точки зрения на их историю, взаимодействие с людьми – что мы с ними делаем, какие знаки уважения оказываем, а то и наказываем, подвергаем каким-то репрессиям. Я посмотрел на судьбы наших петербургских памятников, и, конечно, был удивлен их невероятным приключениям. Они взаимодействуют друг с другом, что-то любят, что-то не любят.
У меня вышло две книги, и сейчас я продолжаю собирать материал. Оказывается, на протяжении 15 лет, пока это все издается, они живут, а я отмечаю все, что с ними происходит. Думаю, что в каждом городе есть тоже свои необыкновенные истории. Например, я знаю, что у вас есть памятник Металлургу – его отправляли в Нью-Йорк на выставку, потом он вернулся обратно, по сути, как Колумб. Потом побывал в Брюсселе, в Вене и в Москве стоял на ВДНХ некоторое время. Много ли мы знаем памятников, которые переплыли океан и возвратились обратно, а не остались, как статуя Свободы?
Или взять «ленинопад» в Киеве… Я радикальный защитник памятников, они не виноваты, что они посвящены Ленину или Дзержинскому. Он бы, может быть, хотел быть памятником Набокову, но не вышло. Виноваты люди своим отношением. Коль скоро позволили его поставить, то пусть он и стоит, потому что это документ, мы же не вырываем в архиве, потому что нам не нравится.
Истории эти всегда о нас самих. Ведь памятники мы в итоге ставим самим себе, нашему представлению о бессмертии, вечности.