Магнитогорск. Книга Леонида Григорьевича «Далекие времена» (12+) выпущена тиражом всего в несколько десятков экземпляров – она предназначалась родным и друзьям. Среди друзей оказался бывший магнитогорский журналист, киносценарист, писатель Леонид ВЕТШТЕЙН, один из авторов «МР», ныне проживающий в Израиле.
Книга Леонида Григорьевича «Далекие времена» (12+) выпущена тиражом всего в несколько десятков экземпляров – она предназначалась родным и друзьям. Среди друзей оказался бывший магнитогорский журналист, киносценарист, писатель Леонид ВЕТШТЕЙН, один из авторов «МР», ныне проживающий в Израиле.
«С автором этой книги я знаком с той поры, когда мы ещё были Лёньками. Лёньками из 7-го квартала левобережного Магнитогорска, – пишет Леонид Михайлович в аннотации к книге. – Мой друг детства, металлург по профессии, обладает к тому же разными талантами — он и музыкант, и переводчик с немецкого и французского, и, как оказалось, литератор. Но, даже перешагнув 80-летний рубеж, Леонид Григорьевич никак не мог сообразить, что написанное им для себя может стать книгой для всех. И это несмотря на то, что недавно Людмила Улицкая включила его рассказы в составленный ею сборник».
Мы согласны с Леонидом Ветштейном: книга Леонида Левина – богатый источник сведений о жизни магнитогорцев военных и послевоенных лет, многое рассказывает о детстве той поры – играх, школьных обычаях, увлечениях и развлечениях, памятных местах города… В ней названы имена рядовых жителей Магнитки тех лет, а также известных музыкантов, педагогов. Сегодня мы познакомим наших читателей с отрывками из книги «Далекие времена».
Пища наша
Наша семья во время войны и в первые годы после её окончания жила довольно скудно. Нет, мы не голодали, и мясо, в основном, вымя и ливер, бывало на столе. Но есть хотелось всегда.
«Праздничный»
воскресный завтрак состоял из густой пшённой каши со сливочным маслом или
отварной картошки с селёдкой, политой постным маслом.
Основным продуктом питания был хлеб, которого всегда не хватало. Он и сейчас у
меня перед глазами, этот бесценный объект нашего вожделения: тяжёлые
черно-коричневые буханки, кисловатым запахом которых был пропитан магазин.
Хлеб был сыроватый, клейкий, но для нас не было ничего вкуснее. Его выдавали по
карточкам, которые нужно было получать ежемесячно в домоуправлении.
Кроме хлебных, были карточки на другие продукты: крупу, жиры, сахар, табак. Отоваривались эти карточки нерегулярно, к тому же почти всегда другими продуктами: вместо масла, например, давали какой-нибудь жир, иногда американский лярд (топлёное свиное сало), вместо мяса — жутко солёную селёдку (её приходилось вымачивать сутками) или экзотическую камбалу неприглядного вида; даже в голодные годы её не ели, дорога от магазина была усыпана грязно-ржавыми рыбинами. Каждая семья была прикреплена к определённому магазину – в другие ходу не было.
Мы,
дети, видели сладости несколько раз за всю войну – в праздничных детсадовских и
школьных подарках. Два-три пряника, несколько конфет-подушечек, пара мандаринок
– сказочный гостинец! Подарок съедался мгновенно – растянуть удовольствие не
было сил.
Заметной частью нашего военного «меню» была американская свиная тушёнка. Её
изредка давали по мясным карточкам, но, в основном, она распределялась на предприятиях.
Изредка у нас дома появлялась американская консервированная колбаса в баночках,
забавно открывавшихся специальным ключиком. Вкус колбасы был сказочным.
Кроме продуктов питания американцы присылали одежду, как новую, так и
поношенную – сейчас это называется «секонд хэнд».
Иногда нас подкармливали в школе. Предупреждали заранее, чтобы каждый принёс в школу какую-нибудь посудину. Обычно это была металлическая кружка, её привязывали к ручке сумки. На перемене школьный люд мчался в столовую, выстраиваясь в очередь перед раздаточным окошком. Тётка в белом халате и поварском колпаке брала кружку, зачерпывала большим половником кашу (манную, рисовую), шлёпала её в кружку, насыпала сверху две ложки сахара и протягивала кружку в окошко. Сахар можно было взять отдельно, в бумажный кулёк.
Если
кто-нибудь из ребят выходил во двор с чем-либо съестным, неважно, был ли это
пирожок с картошкой или хлебная горбушка, пацаны бросались к жующему с криками:
— СОрок, сОрок! СорокнИ! — что означало: «Дай, оставь кусочек, поделись!»
Кто-то делился, кто-то поскорее запихивал в рот последний кусок – на нет и суда
нет.
День Победы
Утро 9 мая 1945 года. Через всю классную доску огромными кривыми буквами надпись: «ПОБЕДА!» Пришла учительница, поздравила нас и под радостный гогот отпустила по домам. По дороге домой я видел просветлённые лица прохожих.
Дома
мама и бабушка радовались сквозь слёзы: они оплакивали погибших Ефима и Яшу.
Приближение окончания войны ощущалось уже давно, все знали, что победа не за
горами. Погода 9 мая 1945 года была хорошая, тёплая, мы допоздна играли во
дворе.
Военнопленные
В городе было полно пленных немцев, они ремонтировали и мостили дороги, а на правом берегу даже строили дома. Мальчишки за табак выменивали у них марки и монеты.
Немцы-«доходяги»
(дистрофики, полубольные) без конвоя ходили по квартирам, побирались. Как-то к
нам постучался немец, худой, как палка, с воспалёнными глазами, без головного
убора. С трудом разлепляя спёкшиеся губы, он, держась за голову, повторял:
— Дер копф…дер копф тут вей!..
Мама вынесла ему таблетку аспирина и воду в железной кружке. Немец запил таблетку водой, сказал: «Данке шейн» и поплёлся по лестнице вниз. Другой доходяга однажды стучался в квартиры нашего подъезда, на ломаном русском языке просил милостыню. Мама вышла на лестничную площадку, подала немцу немного супа в поварёшке, он начал его жадно глотать. В этот момент из своей квартиры вышел двоюродный брат Изька и оторопел, но только на мгновение: он подскочил, выбил поварёшку из рук немца и с криком прогнал его. Испуганно вжав голову в плечи, тот покорно стал спускаться. Не будь немец так жалок и немощен, Изька просто спустил бы его с лестницы.
— Тётя Маня! — с сердцем сказал он. — Он, гад, может, твоего брата убил, а ты ему жрать даешь! Эх ты!
Новая школа
Летом 1945 года госпиталь, располагавшийся в школе № 16, был расформирован, больничные палаты снова стали школьными классами. Обучение в то время было раздельным, нас, мальчишек, из школы №44 перевели в мужскую школу №16, а девочек в женскую №17, располагавшуюся недалеко от сорок четвёртой, которая стала школой для глухонемых детей.
У меня сохранилась фотография нашего 4 «А». Первое, что бросается в глаза – убожество внешнего вида учеников: хлопчатобумажные мятые штанишки, курточки, «сталинки». Кто-то уже явно вырос из курточки, кто-то в слишком просторном пиджаке – видно, что с чужого плеча. Грубые башмаки, сапоги. Стрижка – коротенький ёжик, почти наголо.
До третьего класса мальчишки должны были стричься наголо. Потом наступило некоторое послабление, разрешили оставлять коротенький ёжик. Мальчишки наглели, обрастали сверх положенного. Когда уже ничего не помогало, парадный вход запирался, учащихся пропускали в школу со двора. В дверях, как швейцар, стоял директор школы, пожилой, высокий, сухопарый Константин Ильич с чапаевскими усами, обритый наголо. В руках он держал пачку рублёвок. Стриженых пропускал, а обросшим протягивал рубль со словами: «Немедленно в парикмахерскую!» Кое-кто рубль брал, но у большинства просыпалась совесть, и они стриглись за свои деньги в парикмахерской при бане, расположенной через дорогу, напротив школы.
Классные будни
Отношение к предмету и дисциплина всецело зависели от личности учителя. Если на уроке суровой математички Александры Андреевны был слышен полёт мух, и даже заднепарточная шпана таращила глаза на доску и старательно писала в тетрадках, то на других уроках, скажем, на ботанике, ребят как будто подменяли.
Настоящей напастью была стрельба пульками с помощью тонкой резинки, привязывавшейся к большому и указательному пальцам. Пулька представляла собой скобку из туго скатанной бумажки. Стреляли с задних парт по сидящим впереди. Удар по шее или почти лысой голове был довольно чувствительным, но терпимым. Но когда началась стрельба алюминиевыми пульками, стало не до шуток. Дошло до того, что на некоторых уроках передние пацаны сидели в шапках с опущенными ушами. Пульки так и цокали по кожаным затылкам.
Детские забавы
В годы моего школьного детства во дворах играли в клёк, попа-гонялу, изредка в городки, штандер, двенадцать палочек, чижика… Играли в чинную «вожатый, подай пионера» и малопристойную «чугунную ж…пу». Самозабвенно играли в лапту, прятки. Кроме обычных пряток, когда один галил, а остальные прятались, у нас существовала своя, оригинальная разновидность этой игры: прятки в подвале.
В подвале нашего дома ещё до войны началось, но так и не закончилось строительство так называемых «стаек», и всё помещение было завалено грудами шлакоблоков, кирпичей, досок с торчащими ржавыми гвоздями.
Мы делились на две команды: одна пряталась, другая искала. Пробираться в полной темноте, отыскивая наощупь узкие, затянутые гирляндами паутины проходы, натыкаясь на невидимые препятствия, неожиданные завалы, вдыхая потревоженную пыль или ощущая под ногами хлюпающую грязь было жутко, да и рискованно. Ощущение опасности придавало игре особую остроту и привлекательность. Она превращалась в захватывающее приключение.
В школе играли в «пёрушки», так ласково называли перья для письма. Положив перо вверх спинкой на парту, нужно было, держа в пальцах другое перо, просунуть его кончик под бочок разыгрываемого и лёгким щелчком перевернуть на спинку. Затем, особым движением своего пера вернуть разыгрываемое пёрышко в исходное положение. Перевёрнутое дважды перо считалось выигранным. Незамысловатая, на первый взгляд, игра требовала особых навыков и тренировки.
Перья не были одинаковыми, существовало много типов, к каждому перу нужен был свой подход. Были асы, мастера игры. Они переворачивали пёрышки виртуозно, лёгкими, воздушными, незаметными движениями, почти никогда не ошибаясь. Играть с ними было опасно, их избегали, боясь потерять все свои запасы.
Другая игра тех времён приобрела поистине тотальный, вселенский размах. Она занимала умы, вернее, ноги на всём пространстве огромной страны. В неё играли не только подростки и юнцы, но и вполне зрелые мужи. В разных краях у этой игры были свои названия, у нас, в Магнитке, она называлась игрой в жоску.
Жоска представляла собой клочок шкурки – овечьей, козьей, кроличьей. Сама шкурка обрезалась кружком до такого размера, чтобы к ней можно было прикрепить небольшой плоский кусочек свинца, а шерсть – по гораздо более широкому кругу. Жоску подбрасывали вверх, и когда она опускалась, ударяли по ней внутренней стороной ступни, не давая упасть. Побеждал тот, кто больше всех «набивал», то есть, дольше других держал жоску в воздухе. Жоска воланом летала вверх-вниз тем плавнее и красивее, чем длиннее была её шерсть.
Во дворах играли с весны, как только подсыхала земля и до самой зимы, играли в школьных уборных и коридорах, в подворотнях и в подъездах домов. Об искусных мастерах игры, артистах жоски, ходили легенды, о них рассказывали небылицы, приписывая им фантастические количества «набиваний». На их игру приходили смотреть, как на представление. Асы проделывали с жоской немыслимые трюки: играли наружной стороной ступни, перебрасывали с ноги на ногу, поворачивались между ударами вокруг своей оси…
В нашем дворе лучшие жоски были у Кости Андреева, моего соседа по подъезду. Он делал их из старого тулупа, который лежал у него на кровати под матрацем. Как-то летом мать Кости, тётя Феня, решила проветрить старенький кожух. Она извлекла его из-под матраца и ахнула: тулуп представлял собой решето с дырками в кулак.
В послевоенные годы в школьной среде были широко распространены игры «на интерес»: орлянка, пристенок, чика.
Позже пришло всеобщее увлечение футболом и волейболом. Летом играли все дни напролёт, чаще всего между собой, но иногда устраивали соревнования между кварталами.
Мальчишеская тяга к оружию и всему, что с ним связано, удовлетворялась разными способами. Со свалки (скрапной базы), находившейся рядом с металлургическим комбинатом, таскали покуроченные револьверы, обломанные кавалерийские шашки, штыки – трёхгранные советские и плоские немецкие, пробитые каски, пулемётные ленты и, в огромном количестве, пули ружейные и пистолетные. Добытое «вооружение» использовалось при игре в войну, а пули – для изготовления так называемых бАхалок, имитирующих звук выстрела. Бахалки были, в сущности, невинной забавой. Другое дело – самострелы, или как их называли у нас, пОджиги. Их можно было с полным правом отнести к огнестрельному оружию.
Базар
После войны в нашем городе было три базара. Один из них был около железнодорожного вокзала. Другой, который мы называли маленьким или нашим базарчиком, находился совсем недалеко от нас. А третий, «большой базар», располагался на холме рядом с одиннадцатым участком – густонаселённым барачно-земляночным городком.
По
воскресеньям, в базарные дни, путь от трамвайной остановки до базара
представлял собой жутковатое зрелище. Вдоль дороги сидели, стояли, ползали
разномастные нищие: жалкие оборванные старики и старухи протягивали руки к прохожим,
молодые калеки, видимо, недавние фронтовики, выставляли напоказ свои страшные
культяпки. Многие калеки бойко сновали в толпе на своих низеньких
колясках-скамеечках, гремя колёсиками-подшипниками.
Кто-то с надрывом тянул заунывную песню, аккомпанируя себе на гармошке, кто-то
жалобно пиликал на скрипке, кто-то осипшим голосом пел похабные частушки, лихо
наяривая на балалайке. По дороге и на самом базаре зазывалы приглашали измерить
свою силу и выносливость. Силомер представлял собой стойку с наковальней, по
которой нужно было ударить деревянной кувалдой. Чем сильнее был удар, тем выше
поднимался стержень внутри стойки.
Выносливость определялась с помощью динамо-машины – барабана с рукоятью и двух коротких металлических стержней. Испытуемый брался за стержни обеими руками, дядька крутил рукоятку, проходящий через ладони ток вызывал очень неприятные ощущения: руки сводило судорогой, оторвать их от стержней было невозможно, они будто прилипали. Корчась, бедняга молил о пощаде, дядька останавливал барабан, и ладони «отклеивались» от металла.
Прорицатели призывали узнать своё будущее: юркие морские свинки вытаскивали из ящичка картонки с начертанными на них предсказаниями. Весёлые напёрсточники объегоривали простодушных граждан, шулера-картёжники, окруженные зеваками, заманивали и одурачивали вошедших в азарт «фраеров». Всюду шныряли юркие карманники.
На территории базара, вдоль металлической изгороди, в беспорядке располагались хлипкие разнокалиберные торговые будки с их скудным послевоенным ассортиментом, несколько открытых деревянных овощных лотков, мясной павильон – полупустой гулкий деревянный сарай.
У входа на базар стоял единственный настоящий магазин, капитальное, даже с претензией на архитектуру, здание, выкрашенное в ядовитый зелёный цвет. Там иногда «выбрасывали» шмотки, которые трудно было достать даже в городских магазинах, скажем суконные пальто «Москвичка» или боты «прощай молодость». Там я купил модную в то время тюбетейку, за которой долго охотился.
Киносеансы
Мы с Женькой Коноваленко увлеклись было идеей демонстрации диафильмов, устроить что-то вроде домашнего кинотеатра. По правде говоря, эта затея скорее была поводом для общения с девочками, которого мы были лишены из-за раздельного обучения. Из фанеры, пары увеличительных стёкол и электролампочки мы сварганили аппарат («аллоскоп»), нарисовали пригласительные билеты и начали наши сеансы. Кинозалом служила Женькина прихожая, зрители сидели на полу, сзади на табуретке стоял наш аллоскоп. Изображение проектировалось прямо на белую стенку прихожей. Женька протягивал ленту, меняя кадры, я читал текст.
Однажды Женькин отец пришёл с работы раньше обычного, открыл ключом входную дверь и в темноте сходу наткнулся на табуретку с аппаратом. Аллоскоп грохнулся на пол, раздался треск, лампочка потухла. Свет в квартире погас, видимо, произошло короткое замыкание. На этом наши сеансы прекратились.
Духовой оркестр
Как-то я проходил по Пушкинскому проспекту мимо Дворца металлургов. Из раскрытых окон на четвёртом этаже неслись будоражащие звуки «Увертюры» к кинофильму «Дети капитана Гранта». Играл духовой оркестр. Его звучание было мощным, сочным, чистым. Охваченный ознобом восторга, я долго стоял под окнами, впивая прекрасную музыку.
…Я обомлел, когда руководитель духового оркестра Пётр Васильевич Киселёв, немолодой, сухопарый, лысоватый человек в очках, как-то подозвал меня в коридоре Дворца и строго сказал:
— Мальчик, я давно заметил, что ты всё время крутишься возле нашей комнаты. Что, хочешь играть в оркестре?
Я утвердительно кивнул.
— На чём?
— На трубе.
Оркестр состоял, в основном, из молодых рабочих, двух-трёх студентов музучилища и нескольких стариков за тридцать. Руководитель оркестра Пётр Васильевич был своеобразным человеком. Услышав фальшивую ноту, неверный звук — то, что называлось «лажей», «киксой» — он приходил в бешенство: его лицо багровело, искажалось. Стройность звучания была его пунктиком, он отводил ей большую часть репетиции. Благодаря стараниям нашего руководителя оркестр звучал очень чисто. Те, у кого музыкальный слух был недостаточно развит, отсеивались из оркестра естественным путём.
Через два-три месяца я стал заправским «духопёром»: играл аккомпанемент на альте, партию второй и третьей трубы в отсутствие кого-либо из трубачей, позже стал играть на валторне.
Наш оркестр играл на демонстрациях и на выборах (в 6 часов утра на избирательном участке должен был звучать Гимн Советского Союза), на многочисленных торжественных и праздничных мероприятиях. Мы играли в клубах, цехах и совхозах, играли на танцах и на похоронах.
В августе 1951 года в зале, где был установлен гроб с телом директора комбината Г.И. Носова, мы играли траурные мелодии по очереди с Челябинским симфоническим оркестром, а потом, играя, шли за гробом до кладбища. Среди многочисленных духовых оркестров наш был первым, «головным», общегородским. На смотрах художественной самодеятельности оркестру П.В. Киселёва не было равных. В репертуаре оркестра были не только марши и танцы. Мы играли произведения Глинки и Чайковского, Бизе и Верди, музыку советских композиторов для духового оркестра и переложения популярных мелодий. В репертуаре было много вещей Дунаевского, которого музыканты обожали.
Летом наш оркестр играл на танцах. По вечерам, особенно в выходные дни, в парке собиралось полно народу, работали буфеты, аттракционы, летний кинотеатр. Танцплощадка бывала забита до отказа. Современные западные танцы были запрещены. В середине двадцатого века предписывалось танцевать чопорные бальные танцы столетней давности: падеграсс, падекатр, миньон, гавот, мазурку… Мы старались не играть эту мертвечину, но если всё же иногда приходилось (за этим следили), народ стоял, терпеливо пережидая напасть. Растленные танго и фокстроты заменялись многочисленными военными и послевоенными песнями типа «Огонёк» («На позицию девушка провожала бойца») или «Смуглянка-молдаванка».