Павлов рассказывал, а слушатель в моем лице не понимал: зачем он так ласково-то о человеке, который буквально вчера за его спиной нелестно высказывался о поэте?
Где-то через неделю после того, как Александр Борисович покинул путь земной, в курилке кто-то из коллег обронил:
– А ведь Павлов никому и никогда слова плохого не сказал…
И действительно, сколько лет мы его знали – не помним такого. Вспоминается другое: как он медленно «пробирается» в кабинет, присаживается в кресло, тяжко так вздыхает и начинает рассказывать анекдоты из своей насыщенной жизни. Мы слушали, гадали, как на святках, в чем же соль сей басни, а он продолжал и, наконец, – финал с невозмутимым лицом. В воздухе, как правило, повисала тишина – и только через несколько секунд до всех доходил смысл его порою длинного рассказа, и на весь этаж раздавалось строевое мужское ржание. А довольный Александр Борисович «пробирался» в следующий кабинет, где все – слово в слово – заново пересказывал. И так, пока всю редакцию не обойдет.
В его историях много людей – хороших, злых, нудных, скучных или, наоборот, весельчаков. Павлов рассказывал, а слушатель в моем лице не понимал: зачем он так ласково-то о человеке, который буквально вчера за его спиной нелестно высказывался о поэте?
– Они хорошие люди, – объяснял. – Только сами еще не знают об этом.
Но в первую очередь – после поэтического призвания, конечно, – он был мастером по байкам. Чего стоила его побасенка про то, как они с Абрамычем (легенда городского газетного мира Владимир Каганис) в семидесятые годы где-то «балагурили», а поутру Павлов, с трудом поднимая веки, видит перед собой, как ему тогда показалось, обезумевшего коллегу – мимикой Владимира Абрамовича природа щедро наградила:
– Сашенька, я потерял…
Я бы мог пересказать все это своими словами, но, как у Павлова, не получится.
Но умел, оказывается, Александр Борисович и «обидеть» некоторые молодые дарования, которые, как упертые пионеры, тащили к нему всю свою графоманскую макулатуру. Он мог им просто сказать: «Не пиши больше!» Но, увы, не в его характере это было. Свой вердикт «гениальности», как он рассказывал потом, выносил долго, витиевато, стараясь подбирать аккуратно слова. А несостоявшиеся пушкины после этого уходили и не разговаривали с Павловым по нескольку лет, а то и больше.
Сам же Александр Борисович стихи – и свои, и чужие – читать любил. Пробегаешь мимо него, а он тормозит:
– Слушай, я вчера такое потрясающее стихотворение прочитал!
И читает потрясающее стихотворение, за ним второе, третье… И ведь не скажешь ему: «Александр Борисович, мне на задание срочно бежать». Как-то неудобно, что человек действительно умеет хорошо, как это свойственно хорошим поэтам, читать стихи, а ты пять минут не можешь послушать.
Когда мы встретились в последний раз, Павлов с азартом рассказывал, что на его стихи в какой-то студии записывают диск то ли с романсами, то ли с дворовыми песнями, ныне именуемыми у нас почему-то шансоном, – где он принимает участие не только как автор стихотворений, но и как исполнитель. Когда прощались, он полез в потайной карман пиджака.
– Не уходи, – остановил. – Я тут мимо «Роспечати» проходил и понял, что мне очень нужна шариковая ручка. Купил несколько. А зачем мне несколько? Держи. Пригодится…